Fejes Endre: Эндре Фейеш - Кладбище ржавчини (Rozsdatemető in Russian)

A rozsdatemető kőfallal zárt udvar a raktárépület mögött. Iparvágány felezi, két oldalán rendetlen összevisszaságban, egymás hegyén-hátán kiselejtezett gépek, behemót kazánok, felismerhetetlen szörnyszülöttek nyomódnak mélyen a fekete salakba, mázsás, penészgombás karokkal mutatnak az égre, várják a tűzhalált. Az udvar végén rácsos, magasra épített vaskapu engedi a sínpárt a macskaköves utcára.
1962 tavaszán ifjabb Hábetler János megölt egy segédmunkást a rozsdatemetőben.
A rendőrségi emberek lefényképezték az áldozatot, jegyzőkönyvet írtak, kihallgattak több munkást, Klein Bélát, a raktár vezetőjét, de szemtanút nem találtak. Láttam, amikor a megbilincselt kezű esztergályost elvezették, az autóba tuszkolták. Lábát megfeszítette, felsőtestével viaskodott, sárgás szeme ide-oda ugrált, fogát csikorgatta. Majd elvitték az áldozatot. Míg a szürke gépkocsi végighaladt az udvaron, elcsöndesült a zsivaj. Akkor a tisztviselők eltűntek az emeleti ablakokból, a munkások behúzódtak a műhelyekbe, fecsegtek, vitatták a szenzációt, de senki nem tudta a tragikus esemény okát.
Én a forgácsoló I-ben beszélgettem néhány esztergályossal, itt dolgozott ifjabb Hábetler János esztendőkön át. Cigarettáztunk a gépe mellett, bámultuk a radiátor elé rakott kész munkát, a fúróolajtól nedves alumíniumforgácsot, tűnődtünk, mi történhetett a raktárépület mögött, míg egyikük meghalt, és milyen büntetést kaphat az élő. Én úgy véltem, ha bebizonyítják a szándékos ölést, ifjabb Hábetler sokáig nem látja azzal a sárgás szemével a napvilágot. A vörös hajú Gróf meglepődött.
– Sárgás? Honnan veszi? Világoskék szeme van… Vagy zöld… Ha spén ugrott bele, mindig én halásztam ki. Eleget láttam.
A művezető vállat vont.
– Ez jogilag érdektelen. Az ügyészt nem érdekli, hogy a gyilkosnak milyen szeme van. Ibolyaszínű vagy koromfekete. Vagy tengerzöld. A halottat sem érdekli.
– Jani nem gyilkos – mondta a vörös hajú Gróf. – Csak néha ordít, megbántja az ember önérzetét. Aztán meg szégyelli magát. Te is tudod.
A művezető jóváhagyóan biccentett a fejével.
– Tudom – mosolygott. – A pasas szétverte a saját fejét. Öngyilkos lett. Meséld el a rendőrségen, hogyan történt, nehogy rosszra gondoljanak.
A vörös hajú Gróf hallgatott egy percig. Megszívta a cigarettáját, aztán eltaposta a betonon.
– Nem tudom, mi történt… Majd ő elmondja…
Ifjabb Hábetler János nem mondta el. Hallgatott konokul. Figyelmeztették, veszedelmes játék, esztendőkbe kerülhet, azt válaszolta, megölt egy embert, aláírta a jegyzőkönyvet, a többi nem az ő dolga.
Meg akartam ismerni a titkát. Beszélhettem vele a főkapitányságon, elmagyaráztam, hogy értelmetlenül viselkedik, ne bánjon el oktalanul magával, hiszen otthon várja őt a család. Figyelmesen végighallgatott, nem mozdította el hidegkék szemét az arcomról. Aztán felállt, szólt a rendőrnek, vezesse őt vissza a fogdába.
Átnéztem a nyomozati adatokat. A sógorát ölte meg. Ekkor kezdtem kutatni a Hábetler család életét. Sok emberrel beszélgettem, szaporodtak jegyzetfüzetemben a sorok, a nevek. Sápadt Béla szobafestő, Seres Sándor, a Külügyminisztérium dolgozója, Nagyfuvaros utcai házfelügyelő, Csele Juli gyári munkás, Küvecses István villamosmérnök, Küvecses Lajos repülőezredes és még sokan, nagyon sokan mondották el a számomra oly fontos részleteket.
Éjszakákon keresztül töprengtem az íróasztalomnál, raktam, igazítottam helyére az új cselekményt, aztán dzsessz-zenészeket kerestem fel, szaxofonosok, pisztonosok segítettek, míg végül egy vasárnap délután úgy éreztem, készen van az anyagom.
Két nappal később, ügyészi engedéllyel, a Markó utcai fogházban megint felkerestem ifjabb Hábetler Jánost. Ismertem az életét, titkát, megzsaroltam őt. Kegyetlen játék volt. A rozsdatemetőt kértem tőle, az utolsó felvonást. Hallgatott. Majd megkérdezte, mit csinálok a jegyzeteimmel. Azt válaszoltam, nyilvánosság elé tárom.
– És ha beszélek? – kérdezte.
– Akkor elégetem. Elfelejtek mindent.
Rám szúrta sárgás szemét. Elvigyorodott.
– Csináljon, amit akar! Írja meg! Ugasson! Mit tud maga? Egy nagy semmit tud!
Megcsikorgatta a fogát. Hangosan röhögött.
– Semmit! – ordította. – Menjen csak a rákoskeresztúri temetőbe. Semmit se tud! Semmit az égkerek világon!
Sokáig nem szólt. A kezét nézte, a rácsos ablakot.
– Úristenit ennek a replás életnek… – mondta.
És beszélni kezdett.
Kötelességem a tárgyaláson elmondani a való igazat. De ez a történet az első világháborúban kezdődik, amikor az én hősöm meg nem is élt. Ezért kegyetlenül leírtam mindent. Ha majd úgy érzik, elfogultabb hangon beszélek ifjabb Hábetler Jánosról, nem tiltakozom, elismerem, hogy szeretem őt. Nyers volt, szókimondó. Egy rendőrtiszt azt mondta rá: anarchista. Én nem hittem el. Csak néha fellázadt, ilyenkor a szemétől félni lehetett… Gyáva volt?… Azt hiszem, némely dolgot nem értett meg a világból, ezért volt tehetetlen.
Büntetését hivatott bírák szabják ki. Méltányosak lesznek.

Кладбище ржавчины – это обнесенний каменной стеной двор позади складского помещения. 3аводсках узкоколейка делит его пополам, по обе стороны от нее в хаотическом беспорядке громоздятся бракованные станки, исполины-котлы, в черныйшлак глубоко, всей тяжестью вдавились изуродованные металлические чудовища, их мощные, разъеденные ржавчиной руки взметнулись к небу в ожидании всепожирающего огня. Высокие решетчатые ворота в конце двора выпускают узкоколейку на мощенную булыжником улицу.
На этом кладбище железного лома весной 1962 года токарь Янош Хабетлер-младший убил подсобного рабочего.
Работники милиции сфотографировали убитого, составили протокол, опросили многих рабочих и заведующего складолт Белу Клейна, но свидетеля происшествия так и не отыскали. Я видел, как уводили токаря в наручниках, как заталкивали его в мамину. Он упирался, пытаясь сопротивляться, скрежетал зубами, желтые зрачки его метались затравленно. Вскоре увезли и труп убитого. По мере того как серая закрытая машина проезжала по двору, оживление стихало. Из окон второго этажа изчезли любопытные лица служащих, рабочие разошлись по цехам, взволнованно обсуждая сенсационное происшествие, однако до истинной причины трагедии никто не докапался.
Я разговорился с несколькими рабочими из токарного цеха; Янош Хабетлер-младший проработал здесь не один год. Мы курили возле его станка, бездумно уставясь на выставленную вдоль радиатора готовую продукцию, на влажную от смазочного масла алюминиевую стружку, и размышляли, что же произошло там, позади склада, и привело к смерти одного из мужчин и какое наказание понесет оставшийся в живых. Я высказал предположение, что если суду удастся доказать преднамеренное убийство, то желтым глаззам Хабетлера-младшего долго не видать вольного света.
– Желтым? – удивленно переспросил рыжий Граф. – С чего это вы взяли? У него глаза голубые… Не то зеленые… Когда ему стружка попадала в глаз, всегда я вытаскивал. Насмотрелся вдоволь.
Мастер пожал плечами:
– С юридической точки зрения ето не важно. Прокурору все равно, какие глаза у убийцы, голубые, как незабудки, темные, как ночь, или зеленые, будто море. И мертвому тоже безразлично.
– Яни не убийца, – сказал рыжий Граф. – Бывает, накричит, обидит человека, а потом самому же и совестно. Да ты ведь тоже это знаешь.
Мастер кивнул, соглашаясь.
– Знаю, – улыбнулся он. – Этот тип покопчил с собой. Сам разбил себе башку… Расскажи эту сказочку в милиции, а то там, не дай бог, подумают, что дело нечисто.
Рыжий Граф помолчал с минуту. Докурил сигарету, потом раздавил ногой окурок на бетонном полу.
– Не знаю, что там у них вышло… Да ведь ои сам обо всем расскажет…
Однако Янош Хабетлер-младший не рассказал ничего. Он упорно отмалчивался. Его предупредили, что он затеял опасную игру и может заплатить не одним годом тюрьмы, на это Яни ответил: да, он признает, что убил человека, протокол он подписал, а остальное его не касается.
Мне хотелось раскрыть его тайну. Я имел возможность поговорить с ним в городском управлении милиции и пытался втолковать, что он ведет себя неразумно: нельзя так бессмысленно распоряжаться своей судьбой, ведь дома ждет семья. Он внимательно выслушал меня, не сводя холодного взгляда голубых глаз с моего лица. 3атем встал и попросил милиционера отвести его обратно в камеру.
Я просмотрел все материалы следствия. Убит был зять Яни. Тогда я принялся изучать жизнь семьи Хабетлеров. Беседовал со многими людьми, в моем блокноте росло количество исписанных страниц, новых имен. Бела Шападт, маляр, Шандор Шереш, работник Министерства иностранных дел, дворник дома на улице Надьфуварош, Юли Челе, фабричная работница, Иштван Кювечеш, инженер-електрик, JIайош Кювечеш, полковник авиации, и многие, многие другие сообщили немало интересующих меня подробностей.
Ночи напролет просиживал я за письменным столом, внося поправки в предполагаемую историю событий; я разыскал артистов джаза, и музыканты – саксофонисты, кларнетисты – помогли мне воссоздать картину, тат, что под конец, в одно прекрасное воскресенье, я почувствовал, что весь материал собран. Два дня спустя, с разрешения прокурора, я вновь побывал у Яноша Хабетлера-младшего в тюрьме на улице Марко. Теперь я знал всю его жизнь, все его тайны и мог припереть его к стенке. Это была жестокая игра. Я потребовал рассказать мне заключительную сцену – ту, что разыгралась на кладбище железного лома. Он долго молчал. Затем спросил, что я собираюсь делать со своими записями. Я ответил, что хочу огласить их.
– Ну, а если я сам расскажу? – спросил он.
– Тогда я сожгу свои записи, и дело с концом.
Яни в упор уставился на меня своими желтыми глазами.
– Делайте что угодно! – ухмыльнулся он. – Да раструбите хоть на весь свет! Что вы можете знать! Ровным счетом ничего!
Он сккрипнул зубами, затем громко расхохотался.
– Ничего вам не узнать, хоть тресните! – кричал он. – Ничего вы не знаете, ничегошеньки!
Яни затих. Долгое время он молча разгдлядывал свои руки, порой переводя взгляд на забранное решеткой окно.
– Черт бы побрал эту распроклятую жизнь… – произнес он наконец.
И начал говорить.
Мой долг – рассказать на судебном заседании всю правду. Однако эта история тянется издавна, со времен первой мировой войны, когда моего героя еще не было и в помине. Поэтому я описал все без прикрас. Если вам покажется, будто я говорю о Яноше Хабетлере-младшем не беспристрастно, возражать не стану: признаться, я полюбил его. Он был резок, певоздержан на язык. Один из офицеров полиции когда-то назвал его анархистом. Я так не считаю. Просто иногда он пытался бунтовать, и в такие моменты взгляц его становился страшен… Вы спросите, не был ли он трусом?.. По-моему, он не понимал кое-каких вещей в жизни и оказался бессилен против них.
Наказание ему определят профессиональные судьи. Они будут справедливы.