Jeszenyin, Szergej: A fekete ember (Черный человек Magyar nyelven)

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

 

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Черный человек,

Черный, черный,

Черный человек

На кровать ко мне садится,

Черный человек

Спать не дает мне всю ночь.

 

Черный человек

Водит пальцем по мерзкой книге

И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

Черный человек

Черный, черный!

 

"Слушай, слушай, -

Бормочет он мне, -

В книге много прекраснейших

Мыслей и планов.

Этот человек

Проживал в стране

Самых отвратительных

Громил и шарлатанов.

 

В декабре в той стране

Снег до дьявола чист,

И метели заводят

Веселые прялки.

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

 

Был он изящен,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою.

 

Счастье, - говорил он, -

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

 

В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым -

Самое высшее в мире искусство".

 

"Черный человек!

Ты не смеешь этого!

Ты ведь не на службе

Живешь водолазовой.

Что мне до жизни

Скандального поэта.

Пожалуйста, другим

Читай и рассказывай".

 

Черный человек

Глядит на меня в упор.

И глаза покрываются

Голубой блевотой, -

Словно хочет сказать мне,

Что я жулик и вор,

Так бесстыдно и нагло

Обокравший кого-то.

 . . . . . . . . . . . .

 

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

 

Ночь морозная.

Тих покой перекрестка.

Я один у окошка,

Ни гостя, ни друга не жду.

Вся равнина покрыта

Сыпучей и мягкой известкой,

И деревья, как всадники,

Съехались в нашем саду.

 

Где-то плачет

Ночная зловещая птица.

Деревянные всадники

Сеют копытливый стук.

Вот опять этот черный

На кресло мое садится,

Приподняв свой цилиндр

И откинув небрежно сюртук.

 

"Слушай, слушай! -

Хрипит он, смотря мне в лицо,

Сам все ближе

И ближе клонится. –

Я не видел, чтоб кто-нибудь

Из подлецов

Так ненужно и глупо

Страдал бессонницей.

 

Ах, положим, ошибся!

Ведь нынче луна.

Что же нужно еще

Напоенному дремой мирику?

Может, с толстыми ляжками

Тайно придет "она",

И ты будешь читать

Свою дохлую томную лирику?

 

Ах, люблю я поэтов!

Забавный народ.

В них всегда нахожу я

Историю, сердцу знакомую, -

Как прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою.

 

Не знаю, не помню,

В одном селе,

Может, в Калуге,

А может, в Рязани,

Жил мальчик

В простой крестьянской семье,

Желтоволосый,

С голубыми глазами...

 

И вот стал он взрослым,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою"

 

"Черный человек!

Ты прескверный гость.

Это слава давно

Про тебя разносится".

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу...

. . . . . . . . . . . . .

 

...Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах ты, ночь!

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один...

И разбитое зеркало...

Pajtás, pajtás,

nyomorult betegen sínylődöm.

Nem is értem okát se, miféle baj ez?

Hol szél fütyörész

a letarlott puszta mezőkön,

majd mint az ősz a cserést,

agyamat beszitálja a szesz.

 

Fejem fülemmel úgy integet, mint

szárnyaival madárka,

nyakán: féllábon állni,

ereje nincs tovább.

Fekete ember,

feketén fekete,

fekete ember

telepszik mellém az ágyra,

fekete ember

nem hagy aludni éjeken át.

 

Fekete ember

ujjával ocsmány könyvbe tapadva

fölibém hajlik, akár

halott fölé a pap,

s holmi dőre pimasznak a sorsát

olvassa, varrja nyakamba.

Bánatba, kínba taszítana csak,

feketén fekete,

fekete ember.

 

"Hallod-e, halld -

mormogja nekem -,

e könyvben sok remek eszmét,

terveket látok.

Ez az ember

oly földön élt, melyen

a legszörnyetegebb nép:

betörők, sarlatánok.

 

Decemberben náluk

ördögi tiszta a hó,

rokkájuk a hóviharok

vígan fonogatják.

Emberünk, bár kalandor, bohó,

de nemében rangos,

valódi nagyság.

 

Elegáns ő és

költő ráadásul,

nem szálfa-magos, de

amúgy jó markos gyerek,

volt neki valami nője,

negyvenen is tán túl,

kit hol cemendének, hol meg

kedvesének nevezett.

 

Jó sors - magyarázta -, csak ott van,

hol kéz és elme ügyes.

Balsors űzi mind,

ki szivében szerény, aki félszeg.

Sebaj hát, bármi

sok kínt szerez

hazug tetetése a

csalfa beszédnek.

 

Jöhet szél, zivatar,

mindennapi fagy,

bármily vereség

fájdalma gyötörjön,

míg kifelé derűs, egyszerű vagy,

művész, ragyogóbb nincs nálad a földön."

 

"Te fekete ember,

tovább olvasni ne merd!

Nem vagy lélekbúvár,

hogy bensőmben kotorássz.

Mi közöm botrányos

költőd életéhez?

Kérlek, vidd a könyvet,

szórakoztass vele mást!"

 

A fekete ember

szemrehányón néz felém,

mintha kék okádás

törne át tekintetén,

s mintha mondaná rám:

betörő, zsivány vagyok,

szemtelen-pimaszul itt

kiraboltam valakit.

............................

 

Pajtás, pajtás,

nyomorult betegen sínylődöm.

Nem is értem okát se, miféle baj ez.

Hol szél fütyörész

a letarlott puszta mezőkön,

majd, mint az ősz a cserést,

agyamat beszitálja a szesz.

 

Fagyos éjszaka.

Keresztútak néma magánya.

Ablakból nézem, a házba

vendég se jön, se barát.

Tele van szórva a síkság

permetegen-puha mésszel.

Vonuló lovasokként

kertembe gyűltek a fák.

 

Valahol baljós

éji madár zokog egyre.

Falovasok léptének

kopogó zaja csendbe merül.

S ím a fekete ember

cilinderét megemelve,

hanyagon szétnyitva zakóját,

székembe újra leül.

 

"Hallj ide, halld!" -

hörög és arcomba mered,

folyton, folyvást

közelít elébem. -

Sose láttam csirkefogót,

kinek ily meddőn,

ily ostoba-mód kell

gyötrődnie ébren.

 

De talán nem is így van!

Hisz holdas az ég.

Mi kellene hát,

mire vársz, te mimóza, te álmatag?

Tán bizony ő jön titokban,

vastag-combu babád,

s zengetni fogod előtte

fülledt, epedő dalu lantodat?

 

Haj, imádom a mókás

költők seregét!

Körükben mindig hallok

kedvemre való történeteket.

Kamaszlány figyel eképp

vadüstökű szörnyű tanárra;

világról szól az, ám a szavából

sóvár nemi vágya remeg.

 

Már nem tudom merre, de

volt egy falu,

Kalugában talán, vagy

Rjazany-vidéken,

jámbor paraszti

családban élt ott egy fiu,

lenhaja volt,

és ragyogott szeme kéken...

 

S lett siheder ifjú,

költő ráadásul,

nem szálfa-magos, de

amúgy jó markos gyerek.

Volt neki valami nője,

negyvenen is tán túl,

kit hol cemendének, hol meg

kedvesének nevezett."

 

"Fekete ember, te

leggaládabb jövevény,

régtől övez téged

zord gyalázatod híre.

Bősz dühömben végül

sétapálcám kapom én,

s vágom egyenest pofádba,

orrod tövibe..."

.................................

 

... Kihúnyt a hold.

Hajnal kék fénye dereng.

Ó éj, mi mindent

taposol te el éjszaka?

Cilinderesen állok.

Nincs más idebent,

csak én egyedül...

s a tükör bezuzott fala...